Свидание в Самарре - Джон О`Хара

Он остановился возле дома Гарри Райли, где тот жил вместе со своей вдовой сестрой и ее двумя сыновьями и дочерью. Это было приземистое строение из камня и кирпича с широкой террасой, опоясывающей дом с трех сторон. Он позвонил, и дверь открыла миссис Горман, сестра Райли, дородная темноволосая женщина с чувством собственного достоинства, которое никак не умалялось ее неряшливостью. Она страдала близорукостью, носила очки, но сразу узнала Джулиана.

— А, Джулиан Инглиш! Входите, — сказала она, предоставив ему самому закрыть дверь. Она и не старалась быть вежливой. — Вы, наверное, хотите видеть Гарри? — спросила она.

— Да. Он дома?

— Дома, — ответила она. — Пройдите в гостиную, я поднимусь в спальню и скажу ему. Он еще лежит.

— Если он спит, не надо его беспокоить, — сказал Джулиан.

Ничего не ответив, она поднялась по лестнице. Она отсутствовала минут пять.

— Он не может вас принять, — сказала она.

Он встал и посмотрел на нее. Она ничего не сказала, но в ее взгляде читалось: «Решайте сами, как поступить».

— Миссис Горман, вы хотите сказать, что он не хочет принять меня? — спросил Джулиан.

— Он велел передать вам, что не может вас принять. По-моему, это одно и то же.

— Я приехал извиниться за вчерашнее, — объяснил Джулиан.

— Понимаю, — ответила она. — Я сказала ему, что глупо делать из этого целую историю, но его не переубедишь. Он имеет право считать себя обиженным, если ему хочется.

— Да, знаю.

— Я сказала ему, что нужно было дать вам пощечину, когда вы выплеснули на него стакан с виски, но он ответил, что есть другие возможности поставить вас на место.

Она была безжалостно откровенной, но Джулиан подозревал, что она ему слегка сочувствует.

— Как вы считаете, может, мне подняться наверх?

— По-моему, это будет только хуже. У него синяк под глазом.

— Синяк?

— Да. Небольшой, но все-таки синяк. В стакане был лед. Вы, видать, размахнулись как следует. Нет, по-моему, вам лучше уйти. Сидя здесь, вы ничего не добьетесь, а он там, наверху, ждет, когда вы уйдете, чтобы, как только вы окажетесь на улице, как следует высказаться в ваш адрес.

Джулиан улыбнулся.

— Как вы считаете, может, после того, как я уйду и он выскажется, мне снова вернуться?

Лицо ее стало чуть сердитым.

— Послушайте, мистер Инглиш, я не хочу принимать чью-либо сторону. Не мое это дело. Скажу вам одно: Гарри Райли — человек обидчивый, и когда он обижается, ничего смешного в этом нет.

— Понятно. Что ж, спасибо.

— Пожалуйста, — ответила она, но до дверей его не проводила.

Он не оглянулся, хотя чувствовал, что из окна сверху на него смотрит Гарри Райли и с ним рядом, возможно, стоит и миссис Горман.

Доехав до дому, он оставил машину на улице и вошел в дом, а потом долго, очень долго снимал с себя шляпу, пальто, шарф и теплые ботинки. И медленно пошел наверх по лестнице, давая каждой ступеньке возможность исторгнуть свой звук. Это был единственный известный ему способ подготовить Кэролайн к новости о том, что Райли отказался его принять, и он чувствовал, что обязан это сделать. Было бы несправедливо по отношению к ней ворваться в дом, как будто все в порядке и Райли не таит обиды, а потом так разочаровать ее.

Он чувствовал, что она поняла его медленные шаги. Она лежала в постели — комната была озарена лучами заходящего солнца — и читала журнал. Это был «Нью-Йоркер», причем довольно старый. Он узнал обложку. Карикатура Ралфа Бартона: покупатели, у всех ужасно сердитые и недовольные лица, ненавидят друг друга и самих себя и свои покупки, а над ними венок с надписью: счастливого рождества. Кэролайн лежала на спине, согнув ноги в коленях и положив на них журнал, обложку и половину страниц она придерживала рукой.

Медленно закрыв журнал, она опустила его на пол.

— Ругался? — спросила она.

— Он не пожелал меня принять.

Джулиан закурил сигарету и подошел к окну. Она была с ним, он это знал, но это не приносило ему облегчения. На ней был черный кружевной пеньюар, который они называли «нарядом гетеры». И вдруг она очутилась рядом с ним, и, как всегда, у него мелькнула мысль: какая она маленькая босиком. Она взяла его под руку и тихонько ущипнула.

— Все в порядке, — сказала она.

— Нет, — тихо отозвался он. — Нет.

— Пусть нет, — согласилась она, — но давай об этом не думать.

Она погладила его по спине чуть ниже лопаток, а потом ее рука медленно спустилась по спине к бедрам. Он посмотрел на нее — она делала именно то, чего ему хотелось. Ее рыжевато-каштановые волосы еще сохраняли сделанную к празднику прическу. Она вовсе не была маленькой: ее нос доставал ему до подбородка, а ведь в нем было сто восемьдесят три сантиметра. Глаза ее лучились ласковым светом, улыбались этой ее особенной полуулыбкой. Она встала перед ним и прильнула к его губам. И не отнимая губ, вытащила его галстук из жилета, расстегнула жилет и только тогда отпустила. «Идем!» — сказала она. Она легла, уткнувшись лицом в подушку, и забыла про все на свете. Это было чудесно. Они оба это поняли. На сей раз она ответила ему полной взаимностью.

V

Было совсем темно, когда, наконец собравшись, Аль Греко отправился в «Дилижанс». Он купил сигареты и жевательную резинку и очень сожалел, что никто не видит, как он садится в двухместную спортивную машину Эда Чарни. Он любил отъезжать в этой машине от «Аполлона». Пусть эти морды, что слоняются вокруг, видят, в каких он отношениях с Эдом Чарни, не им чета.

Ему предстояло проехать восемнадцать миль по освещенному фонарями шоссе, где то и дело попадались крошечные поселки при шахтах. Дорога была вполне сносной, но Аль сообразил, что к тому часу, когда он пустится в обратный путь, ее снова занесет снегом. В поселках по обеим сторонам улиц высились целые сугробы. А между Гиббсвиллом и Таквой, соседним сравнительно большим городом в четырнадцати милях от Гиббсвилла, ему встретилось всего шесть человек, что свидетельствовало о холоде на улице. Во всех домах занавески были задернуты, и все эти чужеземцы — из каких только стран их ни принесло — сидели и пили свое пойло, этот самогон, что никак не могло вызвать одобрения Эда, ибо перестань они хлебать самогон, они принялись бы покупать спиртное у Эда. Но пока они этого, к сожалению, не делали. И праздновать-то рождество они тоже не имеют права: у них есть свое рождество, которое начинается вечером 6 января. В каждом поселке один дом глядел на мир незашторенными окнами, дом, принадлежащий врачу. В каждом городке был свой доктор, который жил в солидно отстроенном доме и держал во дворе «бьюик» или «Франклин». Аль давно заприметил не без пользы для себя, что врачи обычно оставляют какую-нибудь машину, будь то «бьюик», «франклин», «форд» или «шевроле», перед домом. Он частенько отливал бензин из докторских автомобилей и ни разу не попался.

Он мчался по шоссе и покрыл четырнадцать миль до Таквы за двадцать одну минуту. Его личный рекорд составлял двенадцать минут, но то было летом, да кроме того, он вез спиртное. Двадцать одна минута нынче — совсем неплохо. Однако нагонять время на участке между Таквой и «Дилижансом» он не стал. Слишком много поворотов, да и дорога идет в гору. Подъезжаешь к сравнительно крутому холму, влезаешь на него и думаешь, все в порядке. Ан нет, только тут, оказывается, начинается настоящий подъем. Но вот уж когда заберешься наверх, тогда до развилки, где и стоит «Дилижанс», остается несколько сот ярдов. Правда, если хочешь, можешь преодолеть еще ряд холмов и забраться повыше, потому что «Дилижанс» стоит на плоскогорье, в одном из самых холодных мест Пенсильвании. При «Дилижансе» существует и гостиница, такая же старая, как сама дорога. Необходимая вещь эта гостиница. В прежние дни влез на холм — значит, надо дать лошадям отдых, да и самому хлебнуть пунша. И автомобилисты любят останавливаться здесь по этой же причине. Само место взывает к остановке.

При въезде в гостиницу на столбе висела шестифутовой длины чугунного литья карета с четверкой коней. «Дилижанс» появился всего два года назад, считался новым, по гиббсвиллским понятиям, и Эд все время продолжал его совершенствовать. Какой-то деловой знакомый Эда прислал из Нью-Йорка декоратора, толстого розовощекого молодого человека. Местные шутники довели его до того, что он, бросив все, уехал обратно в Нью-Йорк, но Эд велел оставить его в покое, молодой человек вернулся и сделал из «Дилижанса» конфетку. Приезжие часто удивлялись, откуда в таком захолустье столь отличное заведение.

«Дилижанс», разумеется, принадлежал Эду, но управлял им Лис Лебри, бывший старший официант одного большого нью-йоркского отеля — какого именно, он не говорил. Лис был плотный француз, лет пятидесяти пяти, с седой головой и черными усами. Он мог разорвать пополам колоду карт и одним ударом разбить человеку челюсть. Умел он также готовить такие блюда, о которых и слышали-то лишь немногие обитатели Лантененго-стрит, а уж произнести их названия не мог почти никто. Про него рассказывали, что он наемный убийца. Аль Греко относился к нему с уважением.